Вы когда-нибудь видели абсолютно раздавленного человека? Человека, у которого слово « жизнь» не вызывает никаких эмоций, а слово «смерть» не вызывает никакого страха. Это был Алеша. Шаровая молния, влетевшая в мою душу, вылетела очень быстро, но оставила ожоги 4-й степени тяжести. Я нашла его случайно, наткнулась на него, как бывает, натыкаешься на кошелек с деньгами или потерянные кем-то документы. Если первое еще может доставить мимолетную радость, то второе возлагает на тебя какое-то ненужное бремя выдвинутых совестью и воспитанием обязательств.
Это был поздний декабрь. Время ожидания чуда. Время воскрешения детских надежд. Время витрин, обещающих сказку, в свете танцующих гирлянд. Время обостренного желания тепла и уюта. Время накануне.
Снег был как никогда чист и мягок, и если прищурить глаза, то казалось что это вовсе уже и не снег, а измельченные бриллианты. Они переливались, мерцали, кричали, кто громче, делали больно глазам.
Он стоял на мосту. Я не сразу заметила его, было темно, но свет фар какой-то отдаленной машины осветил его легким желтым ореолом. Изящный, худой, бледный очень. Это можно было отметить еще издалека. И одет он был явно не по погоде. Какой-то светло-серый плащ из тонкой материи с нелепо поднятым воротником, не было ни шарфа, ни головного убора. На белокурые волосы, растрепанные ветром измельченными хлопьями падал снег. Он смотрел, но не видел. Невозможно даже было определить, куда устремлен его взгляд, толи в крайнюю точку на горизонте этого, толи в немыслимую глубину его внутреннего мира. Еще он пил что-то из странной форменной бутылки, но как-то между делом, механически что ли.
Я подошла к нему в плотную, но он меня не замечал. Или не хотел замечать. Нужно было сделать что-то. Что-то абсурдное, глупое, как-то вернуть его в реальность, привести в чувство. Я ничего не говорила и была какая-то внутренняя уверенность, что слова тут излишни, они не помогут и даже более того, навредят. Тогда я просто подошла с другой стороны, резко выдернула из его рук бутылку и сделала жадный уверенный глоток. Это была банальная водка, чего я никак не ожидала, да и вообще про последствия не особо думала. Это был неожиданный сюрприз для моих вкусовых рецепторов, я резко глотнула воздух, соответственно направив эту всю консистенцию не в то русло. Кашель, дикий кашель, слезы полились градом, и я не могла ни вдохнуть, ни выдохнуть. Алеша тогда сделал какую-то странность, забрал у меня бутылку, отставил в сторону, затем снова резко схватил ее и вылил содержимое в воду. Обессиленная приступом дерзкого кашля, и сгорая от стыда, я села прямо на снег и закрыла лицо ладонями. Я только почувствовала, как он сел рядом и все. Мы провалились в тишину и безвременье. Время перестало существовать. Я поймала его в кулак, и все часы разучились тикать, а все стрелки разучились ходить. Так продолжалось вечность, но даже вечность когда-то заканчивается.
Звук приближающейся сирены, как-то резко и неприятно черканул лезвием по нервам. Я открыла глаза и посмотрела на Алешу. Его глаза были закрыты, кулаки плотно сжаты, губы обветрены. Он плакал беззвучно, без слез, только вздрагивал иногда и время от времени заглатывал воздух, как выброшенная на песок рыба.
Он стоял у двери палаты № 6 уже около пяти минут, но никак не решался повернуть ручку. Его рвало на куски, знобило. На другом конце коридора послышались настойчивые шаги, и белым, весьма реальным призраком возникла фигура кого-то из медперсонала. Такое бездействие могло натолкнуть на дурацкие мысли и ненужные вопросы, только это заставило его все же открыть дверь. Но перед этим, уже сотый раз ненавистной кинолентой, прокрутились события последних недель. Правда это была ускоренная съемка, смонтированная больным сознанием и затертой до дыр памятью. Звукооператор усилил звук. Прожектор вроде тоже стал ярче и ослеплял глаза. Дальше знакомый голос скомандовал – «Приготовилась, пошла». Прыжок. Злата приближается к нему. Его рука, ее рука, пальцы соприкасаются на долю секунды, но не дотягиваются. Дальше крик, потом еще больше крика, больше голосов, все они нарастают, смешиваются, создавая какую-то ужасную дисгармонию. Первое, но еще отдаленное осознание чего-то неизбежного. Все не четко, но, в то же время, как-то медленно, время словно застряло в лифте. Тошнота.
Потом он стоит уже внизу возле сцены. Метушня, вздохи, молитвы. Он уже не различает людей. Видит только рябое столпотворение, и оно становится для него одним целым, каким-то коллективным разумом, который выдвигает гипотезы и сам же опровергает их. –« Переверните ее на спину!», «Нет, нет, что вы, ни в коем случае нельзя ничего делать до приезда врачей». Такое ощущение, что он стал невидимым. Его нет. Ни одного взгляда в его сторону, но одного слова…
Так странно, что он не помнит самого главного, не может построить цепочку причинно – следственной связи и разъяснить как же все произошло на самом деле, хотя бы себе. Но в то же время память так тонко прорисовывает ненужные детали, которые никак не касаются события в целом и никак не смогут помочь. Он отчетливо помнит, как специально напоролся ладонью на ржавый гвоздь, который нелепо торчал из какой-то тирсоплиты, подпиравшей стену. Как у Максима Сачева зазвонил мобильный и он сказал, что не может разговаривать. А через полторы минуты телефон снова зазвонил, и он сказал с обнаженным раздражением « Да что ты вообще понимаешь, сука тупая». Еще он помнил, как уловил очень отдаленный звук приближающейся сирены, хотя вообще странно, как он мог услышать ее сквозь густое наслоение несущих стен этого памятника архитектуры сталинских времен. Потом зашли люди в белом. У двоих из них были чемоданчики в руках. Толпа рассосалась, образовывая узкий коридор, а дальше снова провал, помутнение. Только обрывки фраз без адреса и адресата. «Как произошло», «Это непрофессионализм», «Страховка», « Давно работают, уже 5 лет в трупе», « В паре всегда танцуют», «Хорошие отношения», «Контракт», «Носилки», «Травматический шок», «Сообщите родителям», «В реанимацию».
Стоит ли рассказывать как он жил, нет не жил, как он существовал, нет и даже не это, как он умирал все это время. Прошло полтора месяца. Все стало на свои места. Новые обстоятельства и новая реальность вытеснили всю прошлую жизнь, не оставив ей ни капли места. Злата была прикована к кровати, и не было никаких надежд, ни малейших перспектив, что она сможет ходить ближайшие 20 лет, а если говорить по правде, то это на всю жизнь. Позвоночник был переломан в двух местах, задеты нервы, поврежден спинной мозг. Бесконечные консилиумы врачей, их разводы руками, ничего, мол, не поделаешь. Медицина бессильна, динамика не утешительна. Стандартный набор скептических выражений хирургов и циничных штампов невропатологов стал частью их нового мира и их словарного обихода. Она – профессиональная танцовщица, главная солистка балетной труппы, которой не раз стоя рукоплескали лучшие залы Берлина, Милана, Мадрида, Вены, Женевы, Стокгольма, Риги, Москвы ( и это далеко не весь список) лежала четвертованная на массивной железной кровати время от времени блокируя приливы боли новокаином.
Он ни разу не видел Злату, с тех пор, как все произошло. Она не хотела. Через знакомых передала, чтоб не приходил и не звонил. И у него не было ни малейшего основания ослушаться, проигнорировать этот запрет.
Он приносил себя в жертву старательно тихо, максимально тихо. Один. На съемной квартире. Он выстраивал вдоль стены очередь выпитых бутылок, строил замки из пачек выкуренных сигарет. И не то что бы ему было это в кайф, приносило какое-то облегчение, скорее наоборот, это была для него своего рода пытка, такое самобичевание, если учесть что он не пил и не курил совсем. Когда он уже не мог пить, он заливал в себя алкоголь силой, нехотя выкуривал сигарету за сигаретой, доводя свой организм до полного отравления, до тотального саморазрушения до абсолютного изнеможения. Он вырубался на кухне, на бетонном полу, блювал, стонал, покрывался холодным потом. А когда просыпался, и физическая боль начинала притупляться, все повторялось снова. Рыдал, отчаянно часами, пока были слезы, но потом они закончились. Боль никуда не пропала, и легче не становилось, скорее наоборот она подступала к горлу плотным комком, перекрывала кислород, затрудняла дыхание. А слез не было больше. И куда деваются слезы? Оказывается, у них есть лимит, и он его исчерпал.
Резать ладонь, когда снаружи уже не больно, повторять беспрекословный абсурд, как молитву :
«Один, два,
Встретились дуло и голова,
Три, четыре,
Проверь на наличие глушителя
Пять, шесть,
Патроны есть?
Семь, восемь,
Сними с предохранителя,
Девять, десять
Пристегни наручниками к батарее
Крыло своего ангела-хранителя ».
Дни, ночи, календарные числа ушли в кювет. И уже не было сил сойти, остановить эту сумасшедшую карусель. Заклинило рычаги. Все вышло из под контроля. Карусель раскручивалась все сильнее и сильнее.
Он с трудом приоткрыл глаза, и что-то было не так, что-то раздражало. Кто-то настойчиво звонил в дверь, без перерыва беспощадно давил и давил западающую кнопку. Немного привстать получилось с третьего раза, встать полностью с четвертого. Он держался за боковые стены узкого коридора, и что-то странное происходило в голове. Там что-то резко пульсировало, то сжималось, то разжималось, и эти изменения влияли на окружающее пространство. Оно тоже кружилось, уплывало, становилось то уже, то шире.
В дверном проеме стоял Вова Дёмин. Тоже весьма не плохой, перспективный танцор, на которого давно уже делали ставки и поговаривали что полгода назад, его даже хотели переманить в какую-то знаменитую Лондонскую балетную труппу. И не смотря на то, что в их коллективе Вова всегда был на втором месте после Леши, то есть по-сути он был вторым солистом, но отношения у них были искренне теплые. Этот парень был младше Альоши, но его постоянное внутреннее спокойствие и не наигранное достоинство (что так редко встречается у представителей богемных профессий) вызывали чувство безграничного доверия и уважения.
- Сукин ты сын, ты чего трубку не берешь, дверь не открываешь, безапелляционно и с искренним недоумением заявил Вова прямо с порога. Бухать надумал, так я тебя сейчас быстро отрезвлю…. Он говорил, говорил, и его слова с необузданной силой ударялись о стены черепной коробки, разбивались на части, дробились, теряя свою первозданную суть.
- Она хочет тебя видеть. Сегодня. Терёхинская больнца, неврологическое отделение, 6 палата, время для визитов с пяти до семи.
Отрезвление пришло мгновенно. Он упал в прорубь, тело задеревенело, стало невыносимо горячим, зато в голове как-то прояснилось, стало чище и светлее. Непонятно сколько он находился в этом состоянии, только когда пришел в себя, Вовы уже не было. Он облокотился на стену и съехал по ней вниз, как в детстве.
Оставалось собраться физически и с мыслями. Он открыл шкаф, и стал натягивать первые вывалившиеся из него вещи. Потом остановился. Подошел к проигрывателю, нажал на play. Это была Аппассионата. Постоял секунду в замешательстве, но не смог сопротивляться музыке. Первые движения были немного болезненными, но уже через мгновение налитое свинцом тело, стало податливым, как вода и с легкостью оторвалось от земли. Он не слышал, не ощущал ничего, кроме музыки. Она входила в него, как электрический разряд и выходила назад через движения: кисти рук, поворот головы, напряженный изгиб стопы. Он танцевал немыслимый танец треснувшей жизни, разбрызгивая по комнате нечистоты своей души. Когда все закончилось, стало легче. Он стал чище. Жаль, что никому не довелось наблюдать этот отчаянный танец короткого возвращения к жизни.
Злата была распластана на какой-то странной огромной кровати с грубым металлическим каркасом. Она лежала слева, а справа такая же уродливая кровать поглощала еще одну молодую девушку, красивую, но с мальчишескими чертами лица. Злата спала или делала вид, что спит и он не знал что сделать. Постоял, секунд тридцать, глядя в окно, потом подошел, окунул руку в волну рыжих волос. Она открыла глаза и улыбнулась, какой-то не живой искаженной улыбкой. На лице ее совсем не было удивления, она хорошо подготовилась.
Тишина бывает разной. Есть спасительная тишина, приятная тишина, тишина ожидания, восстанавливающая тишина, разрушающая тишина, а бывает еще убийственная тишина, испепеляющая тишина. О ней он узнал сегодня. Как она сковывает по рукам и ногам, без возможности сопротивления. Хватило буквально десяти минут, чтоб познать ее, безвозвратно упасть на самое ее дно. Злата просто смотрела ему в глаза, беспрерывно. Не отворачивалась, не отводила взгляда, не моргала, и казалось, даже не дышала и это была самая страшная из всех возможных пыток. Он знал ее много лет, и знал достаточно хорошо, как можно знать человека, который проводит с тобой больше времени, чем ты остаешься наедине. Они понимали друг друга без слов. Каждый ее жест, каждая эмоция на лице, разные оттенки улыбок - все это было изучено за долгие годы, бесконечные месяцы, дни, которых не сосчитать, бесчисленные часы адского труда и райского наслаждения. Но сегодня он увидел что-то новое, неопознанное и не мог понять, жило ли оно в ней и раньше, закопанное глубоко в нижних слоях души, тщательно охраняемое настороженным подсознанием или оно родилось недавно, внезапно возникло на месте образовавшихся пустырей.
Ее взгляд был напряженным, тяжелым. Казалось, она просверлила в нем отверстия, и изучает его внутренний состав, делает основательный рентген души, кардиограмму мыслей, производит детальный анализ крови на совесть и раскаяние. Он был сбит с ног, повален на землю, раздроблен на части. Не было сил терпеть эту бесконечную муку, и он упал перед ней на колени и заныл. Приполз к ней, как провинившаяся побитая собака приползает на полусогнутых лапах к своему хозяину. Хотел заплакать, но слез так и не было, колодцы засохли, были давно испиты, и ему стало стыдно, что даже этого он сделать не может. Он боялся, что без слез, она не поверит в искренность его порыва, в чистоту его раскаяния. Но на помощь пришли слова. Он просил о прощении, умолял о пощаде, молился, целовал руки. Злата только закрывала глаза и продолжала молчать. Тогда он сказал тихо, отчаянно – «Я что угодно для тебя сделаю, все, что ты скажешь, все, о чем ты только подумаешь, скажи только что, что мне сделать». Злата открыла глаза, посмотрела на него еще раз внимательно, но уже более снисходительно и сказала только шесть слов. Шесть. Шесть слов, которые рубанули топором по яремной вене. Взорвали уже и без того разрушенный дом, но на этот раз уже вместе с фундаментом, смыли остатки надежды гигантской волной цунами. – «Поклянись, что никогда не будешь танцевать». Это было равно смерти, нет, хуже, чем смерть, это был окончательный крах, без намека на возрождение, но он поклялся.
Это была самая длинная ночь в году (день зимнего солнцестояния) и самая короткая ночь моей жизни. Я не спрашивала ничего лишнего, просто была с ним, не отходила ни на шаг, гладила его ладони, впитывала немыслимую горечь его дрожащего голоса до самого рассвета.
Он уехал на следующий день, еще ночью мы взяли билет до Питера, а оттуда он собирался поехать на север, в Норильск, говорил, что он там родился и только заполярье может излечить душу. Еще говорил что-то про металлопроизводство, Норильский никель и от этого становилось совсем грустно.
Он уехал рано утором, 22 декабря. И этот самый короткий световой день в году стал для меня невыносимо длинным. Я возвращалась с вокзала пешком и наблюдала, как с грузовика аккуратными порциями падает песок, прямо на чистый снег, лишая его невинности, а в других грузовиках везут елки и сосны, на продажу.
На следующий день я создала свою первую куклу - Аскольда. Сломанного танцора с перебинтованными ногами и с синими глазами, в которых застыли слезы. Внешне он совсем не был похож на Алешу, но в моем сознании они были неразрывно связаны тугими невидимыми нитями.
ID:
230076
Рубрика: Проза
дата надходження: 20.12.2010 17:55:17
© дата внесення змiн: 20.12.2010 17:55:17
автор: Катя Куприна
Вкажіть причину вашої скарги
|
