|
8.
К вечеру земля отвердела, превратив продавленные в грязи следы в припорошенные снежной пылью криминологические слепки. Над Пустырем чернота Вселенной, острия звезд и ущербная белая луна. Вдали, за темными провалами оврагов перемигивались и мерцали огни города. По невидимым рельсам беззвучно скользили трамваи — цепочки квадратных огоньков.
Наши собаки самозабвенно носились по заполненной холодным лунным светом обширной котловине — нашему заповеднику и резервации — Пустырю. Их синие тени прихотливо извивались на неровной голой земле.
Боровик нынче не в духе. Он шагал молча, и вид у него был такой, как будто он всех подряд посылает в известное место. Мундштук в его пальцах торчал пистолетным стволом. Когда Динка, разыгравшись, кинулась ему под ноги, он неловко споткнулся, уронил шапку и обругал собаку лахудрой и дурой.
— Ты домой когда-нибудь собираешься буксовать, или нам тут до утра кантоваться? — Он отряхнул шапку и нахлобучил на голову. — Я жрать хочу и спать.
— А как же план номер два? — сказал я. — Может, включим покрышечку? Я и газеты прихватил.
— Я тоже, — проворчал Боровик.
Наш Пустырь был обезображен до половины вкопанными в землю старыми автомобильными покрышками, которыми повадившиеся сюда в последний год спортсмены-мотоциклисты обозначили свои трассы. Не в столь отдаленном прошлом я и сам гонял на «стодвадцатьпятках», правда, тренировались мы на окраине города, никому не мешая. Так как к спортивным достижениям я не стремился, и записался в мотоклуб исключительно ради того, чтобы на дармовщинку покататься на кроссовых мотоциклах и просто научиться хорошо ездить, то тренер наш очень скоро меня раскусил и по-дружески, без обид предложил убраться на все четыре. Что я и сделал без особых сожалений. Теперь же я не «кроссмен», а «собачник», а мы, собачники, мотоциклистов не любили. Мало того, что они развели грязь и изорвали шипастыми колесами траву. Дикий треск моторов, вонь горелого масла и бешено носящиеся повсюду мотоциклы не просто портили нам настроение именно в те часы, когда хочется отдохнуть от суеты и шума, посидеть, покурить в удовольствие, пообщаться с приятелями не беспокоясь, что собаки наши могут попасть под машину или облаять сдуру какого-нибудь кляузного старичка; их было бы еще возможно терпеть трижды в неделю, в дни их тренировок. Суть в другом: управляемые неопытными пацанами, мотоциклы представляли серьезную опасность для наших собак, да и для нас самих, и только счастливый случай берег нас пока что от тяжкого увечья или даже гибели.
Несколько раз наши объяснения с «мотоциклерами» едва не кончались рукопашной, в которой будущим чемпионам наверняка пришлось бы несладко. В подобных инцидентах первую скрипку всегда играл владелец рыжего боксера Пиря — низкорослый атлетического сложения мужчина лет сорока, с совершенно лысой котлообразной головой и безжалостными глазами. Вид голого по пояс Пири, всего в буграх мышц, в синюшных русалках и клятвах поперек могучей груди, разъяренного, с толстой собачьей цепью в руках не вызывал у спортсменов душевного подъема, ну а уж когда Боровик молча стаскивал рубашку, все становилось настолько очевидным, что наши оппоненты без дальнейших пререканий собирали манатки.
С осенними холодами мотоварвары прекратили свои наезды, и мы с Петром понемногу занимались ликвидацией «трассы».
Боровик вытащил из-за пазухи пачку «Известий», передал их мне и я, присовокупив к ним свою «Комсомолку», скатал газеты в большой ком, сунул под покрышку и поджег, или, «включил», как говорили мы на нашем пустырном диалекте. Мы постояли недолго, наблюдая за набирающим силу пламенем, и когда занялась, коптя, толстая черная резина, Петр тронул меня за рукав:
— Ладно, пойдем.
Я свистнул Майку, и мы двинулись к железнодо-рожным путям, отделяющим Пустырь от культурной части парка. Покрышка разгорелась, и стоящее на земле огненное полукольцо озаряло неров¬ным оранжевым светом редкие кусты и чахлую скрюченную акацию. Было в этом что-то неправдоподобное, фантасмагорическое, как в «Пылающем жирафе» Дали. Боровик по-прежнему молчал, и только изредка произносил нечто вроде «Хм... Да-а...»
— Служба достала? — поинтересовался я.
— Да пошли они все, — зло пробурчал он и присовокупил непечатное словцо. — Надоело все к... матери. Пашешь, корячишься, и получаешь хрен с отвесом.
— С начальником пошкерился? И, кстати, какой резонанс получила наша акция? Не помогло?
— Ты о Дворкисе? Ха! А я, разве, не говорил? — Боровик заржал и отбил носорожью чечетку на мерзлой земле. — Точно не говорил?
— Да не тяни, — попросил я, заинтригованный. — Ну?..
— Докладываю: объект на прошлой неделе уволился к едреней бабушке по собственному желанию… некоторых граждан. Я, конечно, по своей линии тоже определенную работу провел, — добавил он, чтобы мне не вздумалось приписать весь успех операции себе.
— Но жизнь все еще не стала прекрасной. — Я понимающе кивнул. — И мой творческий потенциал будет востребо¬ван.
— Ничего, ничего, — сказал Боровик с наигранным оптимизмом, — дышать уже значительно легче. Да, еще парочка клиентов дозревает для этого... самого... Ты, умник, по свободе времени подумай над вариантами, а вводные данные я тебе предоставлю. Один из них очень кстати нового «Жигуля» купил, ворюга, а гаража у него пока что нет, вот я и...
— Погоди-ка, — прервал его я. — Видишь?
— Чего? — Боровик остановился.
— Ты на небо посмотри. Бантик — это Орион, — я вытянул руку, чтобы непонятливый Боровик перестал рассматривать единственное известное ему созвездие — Большую Медведицу. — Ну и куда ты смотришь? Ниже и левее Луны. Нашел? Слава Богу. А теперь обрати внимание на перемычку этого бантика.
— Ну... — Боровик прищурился. — Похоже на спутник. Да нет, ерунда какая-то.
То, что я сам сперва принял за спутник — яркую, как звезда первой величины, точку — двигалось по необычной замысловатой траектории, виляло, останавливалось на несколько секунд, а затем вновь набирало скорость. Это не могло быть ни самолетом, ни метеозондом — в такое время суток, чтобы выйти из тени Земли, он должен подняться на высоту не менее двухсот километров, что совершенно невозможно.
Огонек тем временем дополз до Плеяд и внезапно погас.
— Ишь ты, загадка природы, — сказал Боровик неодобрительно. — Летающее блюдце. Не по душе мне, когда над головой болтается какая-то неведомая хрень. Шарахнет оттуда чем-нибудь, и — пожалуйте обратиться в облачко радиоактивного пара. Беспрерывно по телеку гундят, по радио: гонка вооружений, атомная война, базы, бомбы, ракеты. Какой вообще резон работать, созидать и творить, когда прилетит в одночасье такая вот хреновина, и — пишите письма, как говорит наш мудрец Женя. Лучше пойти и напиться вдрызг, кроме шуток...
Задумавшись, я не обратил внимания на высокую статную фигуру в черном пальто, опасливо продвигавшуюся нам навстречу. В руках у «фигуры» была толстая трость, которой он размахивал перед собой, как будто защищаясь от стаи голодных волков. Я заметил его лишь когда трость этого идиота зацепила нос Майка. Такого хамства не мог стерпеть даже добрейший Майк. Я автоматически рванул поводок и перед лицом спасенного мною придурка мелькнула оскаленная пасть и здоровенные черные лапы.
— Майк, фу! — я оттащил рычащего пса, и шлепнул его по заду свободным концом поводка. — Рядом!
Человек в черном пальто, по виду отставной военный, стоял столбом, по-рыбьи разевая рот.
— Напрасно вы палкой размахиваете, — сказал я ему, сдерживая злость. Если бы Майк успел, то неприятности были бы крупные, а для Майка, возможно, фатальные, потому что в нашей прекрасной стране животные не считаются существами одушевленными, с ними можно делать все что угодно, и постановлением суда Майка могли бы «усыпить», то-есть убить, и не важно, кто был прав, а кто виноват. Меня даже пот прошиб, когда я подумал о таком возможном исходе этого происшествия.
— Нет уж, позвольте, — выговорил, наконец, отставник. — Позвольте, позвольте. — Голос у него был неприятный, нудный какой-то, и глаза убежденного в своей бесспорной правоте болвана.
— Да, — я понял, что он намерен устроить скандал, и потому решил поступиться достоинством во избежание последствий. — Приношу свои извинения. До свидания, спокойной ночи.
— Вы, собственно, как мне все это объясните? — сказал он уже громче. — Вы что думаете, я это так оставлю? Хотите легко отделаться?
— Это вы, уважаемый, легко отделались, — вмешался Боровик. — Боитесь собак, так идите себе спокойно, никто вас не тронет. Скажите спасибо, что собака, согласно постановлению горисполкома на поводке. Так что вам очень повезло сегодня.
— Повезло?! — взвился отставник. — Это мне еще и повезло?! Хорошенькое дело! Вы извиняться должны, не знаю как, а вместо этого еще и грубите!
— Я уже извинился, — терпеливо сказал я. — Вероятно, вы не расслышали.
— Нет, позвольте, теперь-то чего извиняться, — отставник окончательно осмелев, подступал к нам. — Дорога, знаете ли, ложка к обеду. Я требую, чтобы вы сейчас прошли в отделение милиции, и там все…
— Ах, милиция тебе нужна?! — заорал рассвирепевший Боровик. – Я – милиция! Капитан Колбасюк, Октябрьский райотдел. На! — он выдернул из кармана какие-то красные «корочки». — А ну, предъяви документ, *** Нету? Да ты еще и пьяный?! Да я тебе сейчас почки в унитаз спущу! А ну, бегом марш, *** гниложо...ое, пока я добрый!
— Я полковник… — булькнул морально уничтоженный отставник. — Какое право…
— Ты еще здесь?! — изумился Боровик. — Ну, все, тебе пи…дец. — Он удовлетворенно ухмыльнулся и, оглянувшись, мол, нет ли посторонних очевидцев, медленно занес огромный кулак. Ошеломленный поборник прав отшатнулся, закрывая голову рукой, отпрыгнул вбок и, часто оглядываясь, побежал через клумбы и газоны, на зависть резво и без малейших признаков хромоты.
— Полковник он, видите ли, — презрительно молвил Боровик. — Видал я таких. Они только стройбатовцами командуют бесстрашно, которые им дачи строят, как рабы египетские, да над лейтехами бесправными измываются смело, а случись в части какая заваруха, так у них тут же простата воспаляется, и — айда в госпиталь отдыхать. Сколько мне в армии такие вот бля…ские полководцы крови попортили, — страшно вспомнить. Знаешь, у меня ведь именно после этих двух лет появилась аллергия на начальство в целом. Как увижу такую харю, — с души воротит.
Я только хмыкнул. У меня подобная аллергия наблюдается лет с пяти, с детского сада. Первый урок основы социальных отношений «я — начальник, ты — дурак», я тогда усвоил «на отлично»...
Занятная все же штука — наше мышление. Мы пребываем в уверенности, будто являемся полновластными хозяевами собственного сознания, но это — одно из стойких заблуждений. Без всякой видимой взаимосвязи я от хромой воспитательницы из детсада перепрыгнул в деканат, а оттуда — в проектный институт, куда меня направили для прохождения практики, в не столь отдалившийся июль семьдесят девятого.
— Петруха, ты не помнишь, что было двадцать третьего ию¬ля семьдесят девятого года?
— Ты еще спроси, что произошло во вторник после шестого переворота в Колумбии. Ха! Чего это тебе стукнуло?
— Да так, — уклонился я, — вспомнил кое-что.
— Воспоминания подобны раковой опухоли, — назидательно заметил Петр. — Разрушают душу и тело. Необратимый процесс. Брось эти глупости и иди, займись молодой женой.
— Завтра гуляем по графику?
— Угу — Боровик широко зевнул, — Привет Дашке Сергевне.
Когда-нибудь это должно было произойти. Я сошел с ума, но не до такой все же степени, чтобы совсем не осознавать свое положение, а так, слегка помешался на почве навязчивых мыслей. Уже три месяца, как это началось, и никаких признаков скорого «выздоровления» пока что нет. Хуже того, я отнюдь не желаю «выздоравливать».
Бревно. Мы нашли его на окраине Пустыря у маневровой железнодорожной ветки — толстый, лишенный коры и выбеленный дождями ствол тополя. Мы с Боровиком, надрываясь, приволокли его к старому кострищу, положили тонким концом на обломок бетонной плиты, и эта импровизированная скамья теперь дает приют у костра всем нашим приятелям-собачникам, а их иногда набирается до десятка, а по выходным — и двух. Потому-то и зо¬вем мы его не просто каким-то там бревном, но Бревном-с-Пустыря. Бревно — наша кают-компания, клуб, а при случае — и закусочная.
Странное дело, мне совсем не хочется, чтобы пришел сейчас Боровик со своими газетами за пазухой, Пиря, Толик, Женя, болтушка Тамара, а ведь еще недавно я был рад их обществу. Но отныне я жду только Ее.
А рядом на Бревне уже сидит, посмеиваясь и крутя круглой лысой башкой, Пиря; сгибаясь под тяжестью двух шпал (по шпале на каждом плече), бредет к костру Боровик, кляня лентяев и дармоедов, которые у костра греться горазды, а за дровами — Боровик; и, позвякивая поводком, к нам идет Толик со своим мышастым догом Джерри. А Ее все нет...
В октябре темнеет рано, и когда после наших совместных усилий, выражавшихся в собирании хвороста и раздувании немощного огонька, шпалы занимаются, на Пустырь опускается ночь. Пламя плотоядно обвивает просмоленные брусы, и на них вскипает черная пена. От костра идет такой нестерпимый жар, что нам приходится передвинуться на дальний конец бревна, благо длиною оно более семи метров.
Мы о чем-то говорим, курим, смотрим на рвущиеся к беззвездному сырому небу клочья багрового и синего пламени; Боровик, вооружившись длинной палкой, по-хозяйски подгребает раскатившиеся угли. Толик жалуется Тамаре на ни куда не годные нитки двадцатого номера и гнилой подкладочный материал, Пиря делится с Петром сведениями о порядках в пересыльных тюрьмах, а также о достоинствах своего нового кенаря, на что Петр отвечает рассказом о чиже, который был у него в детстве, а также о том, что скоро его, Петра, как не отслужившего запасника, загребут «в ряды», а в двадцать шесть это не радует. Собаки, поддавшись общему настроению, лежат смирно, им тоже нравится смотреть на живой огонь.
А я... Я, как маньяк, захвачен одной-единственной мыслью: почему Она не пришла сегодня? До рези в глазах вглядываюсь в темноту, и иногда как будто замечаю движение в черных зарослях, сквозь которые идет тропинка к Пустырю. Но это — всего лишь расплывающиеся пятна на сетчатке моих глаз. Я понимаю, что уже поздно, пора расходиться по домам, но доводы разума для меня ничего не значат. И я жду. Я первым прихожу на Пустырь, и последним покидаю его. Боровик посмеивается над моей одержимостью и иногда добродушно поддевает: «До утра продержишься, Саня?».
«23.07.79.» — выписано волосяной кисточкой в уголке небольшого, без багета, полотна. За день до этой поворотной для меня даты Женя убедил-таки меня согласиться на излишне, по моему мнению, хлопотное и сопряженное с неудобствами мероприятие — однодневный турпоход с собаками на пригородную речонку Урмань. Кроме Жени и его добермана Гая должны были ехать также Толик и Даша. Боровик от похода отказался категорически, а других Женя почему-то не приглашал. Все это он затеял, как выяснилось много позже, разыгрывая хитроумную политическую комбинацию, результаты которой оказались для него плачевными. Психологом Женя показал себя никудышним...
До самого последнего момента я колебался, мне, собственно, в значительной степени было безразлично, поеду я, или нет, но субботнее утро выдалось таким радостным и солнечным, что я, даже не позавтракав, бросил в рюкзачок фотоаппарат, плавки и полдесятка бутербродов, и вместе с Майком поспешил на вокзал. Там мы с Женей и Дашей (Толик не явился на сборный пункт) погрузились в электричку и отправились на станцию Урмань.
А на следующий день я спятил. Проснулся непривычно рано, и еще более непривычным было мое душевное состояние, а в чем тут дело, я, сколько ни старался, разобраться не мог. Мысли прыгали, я не мог сосредоточиться даже на любимой книге; я метался по комнате, не зная, на что обратить распиравшую меня энергию, пока на глаза мне не попался утолок задвинутого под шкаф старенького этюдника.
Трудно сказать, что управляло мною тогда, заставляя выдавливать из податливых свинцовых тубов пахучие краски, смешивать их нетерпеливо на заменяющем палитру фаянсовом блюде в сочетаниях самых невероятных и переносить на холст, предназначавшийся когда-то — судя по нанесенным углем контурам — для благонамеренного натюрморта. Результат моего неврастенического художества мог бы дать материал для диссертации психоаналитику, и маленькое покоробленное полотно, безумное по содержанию и безобразное по исполнению, провисев какое-то время на стене моей комнаты, было в связи с дальнейшим развитием событий спрятано в кладовку, а два года спустя торжественно сожжено на ритуальном пустырном костре.
До вечера была уйма времени, но я вышел с Майком на два часа раньше обычного. Накрапывал теплый дождь. Укрывшись под старым кленом, я обсуждал с незнакомым курсантиком-артиллеристом достоинства пород собак, а сам все поглядывал в сторону центральной аллеи. Время тянулось нестерпимо медленно. Но вот мелькнула вдалеке черной тенью крупная приземистая овчарка — дашина Лайма, а затем я увидел Дашу. И рядом с ней высокого кудрявого парня с нагловатой физиономией.
У меня вдруг возникло ощущение, будто я стою на карнизе пятнадцатиэтажного дома, и меня заставляют смотреть вниз. Что там лопочет краснощекий курсантик?.. Откуда-то вынырнул Боровик со своей Динкой и, иронически оглядев нас, сказал вполголоса:
— Вот ты и попался, дурик. Ладно, Саня, пойдем, не будем мешать... гм. Я тебе расскажу кой-чего по этому вопросу, а ты слушай, да мотай на ус.
И мы ушли на Пустырь. Если бы я знал, что кудрявый был совсем не при чем, то моя «болезнь», возможно, не успела бы развиться до стадии полной необратимости, и тогда… Тогда все могло бы сложиться иначе, и не так фантастически счастливо для меня. Но я понял это значительно позже, а сейчас …
Костер догорает. Боровик кладет на угли последнюю газету, она корежится в адском жару, вспыхивает, осветив наши лица и, рассыпавшись на черные с огненной каемкой хлопья, уносится в темную высь.
Мы прощаемся. Пиря и Толик идут напрямик, оврагами, а я, Боровик и Тома — через парк. Вопреки здравому смыслу я еще надеюсь…
- Да уж передам, зуб даю, - отозвался я и не спеша пошел привычной своей дорогой к дому. Меня ждали вечерний чай и ночь без впечатлений, поскольку завтра спозаранку - на работу.
ID:
980800
ТИП: Проза
СТИЛЬОВІ ЖАНРИ: Оповідний
ВИД ТВОРУ: Балада
ТЕМАТИКА: Філософська лірика
дата надходження: 21.04.2023 00:21:26
© дата внесення змiн: 21.04.2023 00:21:26
автор: Алексей Мелешев
Вкажіть причину вашої скарги
|
