Еще в школе, в седьмом классе, я даже точно помню момент, всё, время, место, обстоятельства –
я висел на поручне переполненного троллейбусе, который вперевалку проползал под ЖД мостом у площади Победы, за окнами стоял херсонский раскаленный пыльный май, в автобусе – знойный тропический август, на мне слева висела какая-то тетка, а справа полная учебников сумка, я ехал к бабушке за младшим братом, а еще читать монументального двухтомного «Дон Кихота», пока бабушка собирает младшего, -
так вот еще тогда я понял, что мой мозг – довольно удобная машина, превосходно приспособленная для написания школьных сочинений. Стоило забросить в него тему - и о ней можно было не думать; к назначенному сроку мозг выдавал мне готовый текст, который я прилежно записывал. Прилежно - это гипербола; писал я довольно неразборчиво, оставлял на бумаге кляксы и чернильные отпечатки пальцев, черкал и правил чистовики, а черновиков не признавал совсем. Тогда за сочинения ставили две оценки: первую за текст, вторую за орфографию с пунктуацией. Мозг всегда получал заслуженную пятерку; вторая оценка, то есть моя личная, никогда не бывала выше 4 балов. Но Бог с ними, с оценками; речь теперь о примечательном свойстве мозга - и не только моего; таким свойством - работать "самому по себе", в фоновом режиме, где-то там невидимо, неслышно, сверхурочно и независимо от того, чем заняты руки. Кроме того, что некая доля мозга, укрывшись в темном углу черепа, размышляет и сочиняет, генерирует идеи, формулы и удачные фразы, она еще и успевает замечать все, что ей потребуется для работы, когда я сяду записывать его продукт. Цитаты, картины, музыку, обороты речи случайных попутчиков, внезапно и на мгновение измененная игрой света реальность – ничто от него не ускользает. А если я не поленюсь хотя бы одной строчкой, даже одним словом отметить ее находку – то и совершенно ничего не ускользает.
Вот так вот несколько лет назад, когда затевался первый национальный конкурс морской прозы имени Юрия Лисянского «Мателот», я поручил мозгу заняться изучением вопроса. На самом деле, конечно, немного раньше; я даже точно помню момент, все, время, место, обстоятельства –
я стоял в полупустом вагоне метро, который со станции «Днипро» вползал в темный туннель, что-то там сломалось, и в салоне не загорелся свет, пассажиры зашушукались, завозились во мраке, залившем вагон, завозились, там и сям засветились экраны телефонов, а потом и фонарики телефонов вспыхнули, а мне в этот момент пришлось зажмуриться, потому что в голове моей пронеслось нечто вроде молнии, одновременно все сразу – предчувствие, умысел, замысел, сюжет, его повороты и развороты, персонажи, ретардации, метафоры и гиперболы, пока еще сваленные в одну неопрятную кучу, но уже сообразившие все про свое место в будущем тексте о… ну конечно, о море и моряках, о чем же еще, разумеется, только что уволенный с работы человек именно об этом должен помышлять, передвигаясь в столичном метро, Мелвилл был прав: как только вы заметили, что начинаете пристраиваться к похоронным процессиям, немедленно бросайте все и отправляйтесь в море, а нам, авторам текстов, для этого не нужно ни вставать с любимого табурета, ни даже покидать хвост процессии, к который мы только что незаметно пристроились, - для этого достаточно дать волю воображению, а если не полениться хотя бы строчкой, хотя бы словом отмечать курс нового путешествия, то со временем оно вполне может превратиться в текст или даже целую книгу! -
так вот еще за некоторое время до «Мателота» мозг по моему приказу или по моей прихоти погрузился в морскую тематику. «Мателот» так и не стал моим авторским триумфом, но приблизил меня к нему настолько, что я все или почти все о нем понял, но не суть, не в этом суть! – мозг, будь трижды благословен вложивший в наши черепные коробки это удивительное устройство! – мозг начал свою творческую работу в новом направлении. Оказалось, что он уже давно испытывает пылкий интерес к морю; что романтика путешествий его безумно волнует; что все земные дали и просторы просто ничто по сравнению с теми, которыми так просто и щедро богат мировой океан, и только там, над волнами, есть достаточно места для воображения. И много еще чего оказалось, и тексты были написаны, и продолжают появляться; мозг извлекает, а я (не)прилежно записываю детские воспоминания, фантазии, впечатления, какие-то внезапные исследования и параллели… - хорошо все-таки, что теперь у меня полная свобода творчества, и никакая вторая оценка за прилежание, орфографию и пунктуацию не омрачает ни процесса, ни плодов этого радостного труда!
Всякий человек в своих литературных вкусах как бы следует историческому развитию литературы: начинает с эпоса, потом бывает барокко, классицизм, рококо, романтизм, реализм и так далее (не придирайтесь к порядку). А может, он просто следует школьной программе, которая эпос, например, «Илиаду» и «Одиссею» предлагает изучать первым, как наиболее раннюю форму литературы; так и «Дон Кихот» попадает в разряд детского чтения, и Рабле, и еще много чего – потому что эти великие книги угораздило появиться раньше прочих. Впрочем, они на то и великие, чтобы оказаться по росту любому читателю; он растет, а Великая Книга оказывается ему всегда впору и чуть-чуть на вырост, читатель вытянулся – и снова она в пору и чуть-чуть на вырост… Так вот вышло и с моей маринистикой: эпические и романтические мотивы в какой-то момент доросли до реализма и обнаружили бездну. Отпрянуть от нее не получилось раньше, чем я достаточно глубоко ужаснулся, до мурашек и вздыбленных на затылке волос, до момента, когда сама бездна обратила на меня внимание. Она даже не посмотрела в ответ; она как бы обозначила, что она всегда где-то рядом, ждет всех и каждого, никто ее не минует, ибо имя ей смерть. Засмотревшись в море, в талассу, в дали и просторы, наполнившись ими, я вдруг увидел другую сторону. Недаром Джозеф Конрад приходил в ярость, когда его называли певцом моря. Самые захватывающие приключения, потрясающие открытия, фантастические виды, вся роскошь и богатство моря на страницах конрадовых книг не должны никого обмануть. Речь идет прежде всего о человеке на самой границе жизни и смерти; корабль, его палуба, этот единственный клочок тверди на миллионы квадратных миль хлябей, есть символ этой границы; а хлябь, пучина, бездна – это никакой не символ, это и есть сама смерть.
Мой отец моряк, капитан дальнего плавания. Долго, очень долго, до самого «Мателота» и потом еще некоторое время я по детской своей глупости восхищался романтикой его морских путешествий. Но бездна, вдруг явившая себя или осознанная той самой долей мозга, занятой творческим трудом, вдруг начала ставить кубики в ином порядке. Ты подумай, шептал взволнованный голос, ты только представь: 30 человек экипажа, 30 человеческих судеб, жизней, опыта, разные темпераменты, склонности и свойства; они заперты на корабле в океане, словно каторжники в остроге; под ними – бездна; со всех сторон они окружены опасностями, каждая из которых способна многажды погубить их корабль; они много и тяжело работают; промашка одного может погубить всех. Капитан над ними – начальник и командир, судья, полиция, палач, нотариус, душеприказчик, и прочая, прочая, прочая, столько прочая, что впору назвать его верховным божеством. Хотя божество – не точное слово; это если не ад, то его преддверие; Дейви Джонс и его чудовищная команда – это символ того, во что может в мгновение ока превратиться корабль!
Разумеется, это такое же романтическое преувеличение, как и восторг по поводу морских приключений; правда где-то посредине, да… Точно так же, как корабль всегда находится посредине пути над бездной, которая сама смерть! Колоссальная ответственность лежит на плечах капитана; нет, Мелвилл не мог найти лучшего имени для своего героя. Зовите меня Измаил – неважно, как его взаправду звали. Измаил – вот достойное и страшное имя морскому скитальцу, тем паче – капитану. «Руки его на всех, и руки всех на него» - вот потому зовите его Измаил. Как поход в море есть поход в просторы самой смерти, так и капитан корабля есть человек, облеченный властью, правом и обязанностью дарить и отнимать жизнь, и каждый из его экипажа тоже получает право на жизнь капитана – потому вверил ему свою. Вот что значит «Руки его на всех, и руки всех на него»!
Страшно мне об этом думать, и мороз подирает по коже, и волосы встают дыбом на затылке. И вообще страшно, и за папу страшно; он, конечно, счастливо избежал всех опасностей бездны, не дался ей, но она, однажды изведанная, навсегда с ним. По детству я умилялся его словам о «море снится» - а теперь уже нет. Теперь я понимаю, что бездна продолжает всматриваться в морских скитальцев, ускользнувших от нее и укрывшихся на суше, потому что они нарушили ее порядок вещей.
…Всем этим занимался мозг, пока я занимался чем-то еще. Но ни одна цитата, ни одна картина, ни один штрих, имеющий значение, не ускользнул от него. Он вдруг вспоминал сто лет назад прочитанные письма ван Гога; казалось бы, художник, а вот поди ж ты, как точно сказал в письме, кажется брату: «Рыбаки знают, что море опасно, а шторм страшен, но не считают эти опасности достаточным основанием для того, чтобы торчать на берегу и бездельничать. Такую мудрость они оставляют тем, кому она нравится. Пусть начинается шторм, пусть спускается ночь! Что хуже — опасность или ожидание опасности? Лично я предпочитаю действительность, то есть опасность...»
Он подбирал картины – и пока я коллекционировал лучезарные рассветы с закатами, окрасившие паруса Монтегю Доусона в невиданные на суше цвета, он старательно паковал свои гигабайты другими картинами. Вероятно, Уинслоу Хомер, когда поселился в Мейне, на берегу океана, вплотную столкнувшись с рыбаками, заметил то же самое, что и я: людей на самой границе между жизнью и смертью. И потому 1885 год ознаменован тремя картинами, в которых вся надежда жизни и весь ужас смерти: «Туман надвигается» (Fog Warning), «Спасательная команда» (Life Brigade) и «Потерянные на Большой Банке» (Lost On The Grand Banks). Вы подумайте, lost - «потерянные», это и «навсегда потерянные», «погибшие». Когда корабль гибнет вместе со всем экипажем, например, как парусник «Копенгаген», в морских газетах и страховых отчетах пишут короткую фразу: lost with all hands. Эти потерянные не найдутся никогда.
Life brigade 
Fog Warning
Lost On The Grand Banks
Впрочем, я пока точно не знаю, что затевает этот затворник там, наверху, над моими плечами, в укромной тьме черепной коробки. Время покажет; а пока же остановимся на том, что литературная маринистика – жанр богатый, щедрый, увлекательный и абсолютно не нишевой. Он просто не может быть таким: герои, поставленные над бездной, живут на полную, раскрывают все свои качества так, как только могут они раскрыться в таких обстоятельствах. Те же Мелвилл и Конрад это прекрасно понимали – и как моряки, и как писатели, и оттого они создали Великие Книги. Да, остановимся на этом.
…и, разумеется, на том, что снова и снова заставляет мою кожу покрываться мурашками, а волосы шевелиться на затылке, когда я звоню папе или встречаю еще какого-нибудь капитана или просто моряка. «Зовите меня Измаил… Руки его на всех, и руки всех на него…»
06/2019
ID:
839024
Рубрика: Проза
дата надходження: 17.06.2019 06:42:53
© дата внесення змiн: 22.06.2019 06:02:36
автор: Максим Тарасівський
Вкажіть причину вашої скарги
|
...думкиу цікаві, але чомучужинською? Для кого?Ми тут всі порозуміємося... рідною! 
