В застоялых прудах беззаботной души
Мирно черти спесивые спали.
И никто никогда их там не ворошил.
Да осмелился кто бы едва ли.
На свирели играл пьяный в стельку Сатир,
Разливалось елейное пенье.
Старый добрый маршрут — спальня, кухня, сортир, —
Стал прообразом святослуженья.
Литургия гудела до самой зари.
И порхая кругом на пуантах,
Распевали жрецы удалые свои
Колыбельно-загробные мантры.
Но однажды луч света болото прожог,
Опалив нерадивую душу.
Визги, вопли, стенанья, дерьма запашок
Повылазили скопом наружу.
И чуток протрезвев, еле-еле дыша,
Дико корчась от боли и муки,
Повернувшись к слепящему свету, душа
Протянула дрожащие руки.
Завелась, завертелась трясина вверх дном,
Черти носятся с криком: “Измена!”
Вот опять Диони́с угощает вином,
С сладострастием воют Сирены.
Уж, казалось, взлетел, да не тут-то было́!
Этот вой так пьянит, до бессилья.
Да к тому же непросто и так тяжело
Подымать свои слабые крылья.
С двух сторон долетает толь зов, толи лесть
Сладким шёпотом: ”Эй, Труффальдино!”
Вновь то там я, то здесь, и в сомнениях весь
Выбираю себе господина.
Шаг назад, шаг вперёд, неприступный редут,
Вновь откат, вновь в родимом болоте.
Ну когда, чёрт возьми, уже произойдут
Перемены на Западном фронте!
Толь прозрею, умру, толь сойду я с ума —
Неизвестно! Скажу лишь одно я:
“Эй, вы, бесовы псы, обитатели дна!
Не изведать вам больше покоя!”
