Глава 26
Последние несколько дней до женитьбы мы с Лорой жили вместе в ее квартире не так далеко от моего дома, как хотелось бы, но, так или иначе, я не виделся со своей матерью вплоть до знаменательного дня.
Перед свадьбой Лора все время была озабочена приготовлениями, которые она полностью взяла на себя, а я только кивал и соглашался с ее выбором относительно оформления свадебного букета, сервировки стола, отделки зала, украшения россыпью цветов белого кабриолета, о котором мечтала Лора. Я ничему не возражал, так как мои мысли были далеко, впрочем, как и я сам. После той ночи, когда я предал ее в очередной раз, я все время думал о матери. Ее образ то и дело восставал передо мной и долго не покидал воображение, заставляя бродить из угла в угол по комнате в ночи, пока Лора спала; часами сидеть в ванной, притворяясь, будто читаю занимательную статью в случайно попавшей сюда свежей газете; и бормотать что-то невнятное каждый раз, когда я прокручивал тот вечер, восстанавливая в памяти утраченные детали. Надо отдать должное моей невесте, - она ни разу не упрекнула меня в невнимательности по отношению к ней, рассеянности и вялости. От этого мне становилось еще больнее, и я день ото дня казнил себя за то, что, вероятно, ломаю ее жизнь.
Однако угрызения совести и частые всплески сострадания не помешали моим планам жениться на Лоре. В день свадьбы она позвала своих подруг, однокурсниц, чтобы те помогли ей со свадебным туалетом и поддержали в минуты особо волнительные.
Я, в свою очередь, пригласил нескольких друзей из университета только чтобы соблюсти традицию мальчишника, ведь на самом деле я старался остаться наедине со своими мыслями, подготавливаясь к тому, что на церемонии я вновь увижу ее…
И встреча действительно состоялась, но раньше, чем я надел обручальное кольцо на палец Лоре. Это случилось почти одновременно с тем как случилось это.
Церемония венчания должна была проходить в церкви святого Августина, славившейся особой аурой святости и большой популярностью среди населения графства Оксфордшир и нескольких соседних. Этот слух коснулся и моих друзей, посоветовавших нам именно эту церковь. В сущности, я бы не возражал, будь то хоть нестандартное бракосочетание без венчанья, но для Лоры этот религиозный обряд был не просто традицией первого брака, но и важной вехой ее семейной истории. Она говорила мне, что мечтает о том, как, доставая наш свадебный альбом через десять или чуть больше лет, покажет нашим детям, как сильна наша любовь и верность друг другу перед лицом Господа и дома Божьего. Признаться, эти слова заставили меня проникнуться еще большей нежностью к ней, но с тем и стократной ненавистью к самому себе. Как я мог возражать ей после столь отчаянной мольбы венчаться в церкви, глядя в лицо священнику, когда он задаст главный вопрос, ощущая на себе сотни взглядов ангелов и святых, ставших на служение Богу? Естественно, отказать ей в такой просьбе было невозможно.
С виду церковь святого Августина ничем не отличалась от других (насколько мне было известно, ведь после моего последнего визита в дом Божий прошло уже более десяти лет). Внутри все было как и полагается: иконы, пропитанные запахом ладана, тонкие восковые свечи (желтые, белые), похоже недавно зажженные, поскольку каждой оставалось больше, чем по половине. Еще в глаза бросались дубовые лавки и роскошный сверкающий алтарь в центре на возвышенности, накрытый чудесно вышитыми золотистым люриксом полотнами. Справа располагались несколько кабинок для исповеди, зарешеченные ромбовидным узором, а рядом с последней кабинкой у самого входа стоял ящик для пожертвований, наполовину полный бумажными денежными купюрами, размер которых довольно ясно сказал мне, что эта церковь действительно пользуется спросом среди прихожан.
До начала церемонии оставалось больше часа, но я приехал раньше, чтобы присмотреться к обстановке и побыть наедине с собой, что практически не удавалось мне последние несколько дней. Со мной приехали некоторые из моих университетских друзей, но, прежде чем войти в церковь, они решили прогуляться по окрестностям. Я попросил их сделать это, чтобы дать мне возможность настроиться на осознание перехода к новой жизни, как принято говорить у будущих супругов. Глупо на самом деле говорить о браке, как о «новой жизни». Да, брак – это что-то новое, что-то, чего раньше не приходилось постигнуть, какие-то детали, которые недоступны холостякам, но никак не новая жизнь, как будто все, что было до этого, перечеркнуто, забыто и невозможно. Это нелепое словосочетание, должно быть, придумано женщинами, для которых потеря невинности – это шаг в новый мир, полный наслаждений и удовольствий; для которых кольцо, надетое в день свадьбы – символ вечной любви и верности, что впоследствии оказывается лишь иллюзией; для которых наличие собственного жилья, постоянного партнера и детей свидетельствует о нерушимости безоблачного счастья и об идеале окружающего мира. Все это так потому, что женщины в своем преобладающем большинстве считают: если дом прибран, муж сыт, а дети тихонько играют со своими куклами, значит, жизнь удалась, а значит и не к чему больше стремиться, нечего постигать и ждать от жизни чего-то большего, чем уже есть. Судя по «картинке», они думают, что светлое будущее наступает с приобретением «ярма замужества», но где оказываются их глаза, когда чисто прибранный дом становится пустым и холодным, несмотря на то, что он полон детей, где их улыбка, когда они начинают подозревать измену мужа и постепенное его отстранение от семьи, где их звонкие трели и смех, когда дети, которые совсем недавно играли в куклы, теперь играют со смертью, балуясь наркотиками или вовлекаясь в преступные начинания? Почему тогда они не говорят, что счастливы, ведь у них все еще есть штамп в паспорте и кольцо на безымянном пальце правой руки? Почему тогда они начинают задумываться о чем-то другом, кроме личного счастья, например, о том, как падает фантазия и наступает реальность, о том, как заканчиваются сны и вянут розы, когда-то подаренные возлюбленным? Порою, женщины так наивны и эгоистичны, что хочется дать им желаемое безо всякой на то причины, чтобы защитить от реальности, чтобы уберечь от пробуждения и главное – построить свою иллюзию о том, что они могут оставаться такими вечно. Вопреки стойкости нрава, хочется знать, что в мире еще есть женщины, для которых счастье состоит в чистом белье и умело приготовленном семейном ужине, хочется верить, что любая женщина может, если не всегда, то, по крайней мере, долгое время оставаться нимфеткой, нежной, как лепестки орхидеи, прекрасной, как зоря и невинной, как капли утренней росы. Иногда мы удовлетворяем свой эгоцентризм верой в эту иллюзию для того, чтобы иметь силы верить в саму жизнь, не сломаться на пути к достижениям и свершениям, силы творить и мудрость вкушать плоды своих творений, а женщина…одно это слово дает нам образ, который мерцает вдали, как ориентир, уверяющий нас, что мы довершим свой путь, не утратив факела.
Итак, все было явно приближено к тому, что наивен был я, как глупая школьница, отвергнувшая влюбленность мальчишки, так сильно ей нравившегося из-за нелепой гордыни, о которой многие жалеют всю свою жизнь. Я остался один в тишине. Я внимал ее звукам и наслаждался их умеренностью. О, как бы я хотел вовсе не слышать их! Но так, увы, не бывает. Звуки наполняют нашу жизнь повсюду, куда бы мы ни пошли, где бы ни останавливались, - всюду нас сопровождают они, подобно верным друзьям, которые по обыкновению навязчивы. Так мы можем слышать едва различимые звуки шагов по гладкому асфальту, трепет сердца в груди, предвещающий что-то дурное, дребезжание губ, когда они таят несказанные фразы, даже наше собственное дыхание, если мы все еще живы. Лишь мертвые не слышат звуков, а я все еще был жив, но по тому, как резко убавилось мое мироощущение, я понял, что имею неплохие шансы вскоре присоединиться к ним.
С тем я вышел на задний двор и увидел соседнее здание, напоминающее громадную ледяную глыбу, в темно-синих тонах, с разбитыми стеклами и непробиваемой чернотой в оконной пустоте. Я подошел к обветшалой двери и взялся за ручку, которая едва держалась на месте. Я аккуратно обнял ее ладонью, и она тот час же задрожала в моих руках. О, Боже, я даже затаил дыхание, воображая, что смогу удержать ее от падения, но как только я повернул ее вправо, чтобы открыть дверь во тьму, последний гвоздь, державший ее вдруг выскользнул, и дверная ручка в один миг оказалась в моей руке. Я с ужасом бросил ее наземь, лихорадочно вытирая ладони, как будто хотел стереть кровь или смолу, прикипевшую к коже. Я представил мою душу, точно так же висящую на волоске, не живую и не мертвую, но уже почти оторванную от моего тела, застрявшую где-то между двумя мирами, и медленно увядающую, как цветы розана.
Я очутился в этом здании примерно через мгновение, как отворил дверь. Меня пронзила холодная тьма, и я стал поспешно искать, где здесь можно включить свет. Когда моя рука напала на выключатель, я щелкнул по пластиковой покрышке в ожидании вспышки, но ничего не произошло. Свет не загорелся, а я так и остался стоять в тишине, звуки которой постепенно таяли в ней. Тогда я пошел на ощупь, спотыкаясь через что-то острое и твердое на полу, похожее на старый хлам.
Очевидно, это здание было заброшенным, реконструкция которого являлась в данное время несрочной или вовсе оставленной. Я продвигался к центру, стараясь не порвать смокинг и не повредить ноги в сплошном хаосе ненужных вещей и пыли. Пару раз я чихнул, услышав отдаленное эхо в пустых стенах, которое звонко прокатилось и мимолетно ушло в небытие, как и прошлое этого здания, которое, судя по всему, когда-то имело огромное значение для церкви и для всех, кто приходил сюда побыть наедине с Богом. Признаться, я никогда не был особо верующим человеком, но при жизни няни, она водила меня каждую неделю по воскресеньям слушать проповеди обожаемого ею священника, а также на все религиозные праздники и важные даты в ее собственной жизни, которые, как она говорила, стали переломными или роковыми. Само собой, я ей не перечил, да и мне самому приятно было доставить ей радость, притворившись, что мне действительно это интересно. Да, я обращался к Богу и не раз, как, наверное, каждый человек в этом мире, независимо от того, атеисты мы или богомолы. Чаще всего эти обращения имели место быть с целью просьбы или пожелания свершиться чему-нибудь, имеющему для меня особое значение, но я никогда не желал чего-то действительно важного, чего-то, что изменило бы мою жизнь или жизни близких мне людей. Я никогда не просил продлить жизнь моей няни хотя бы на несколько дней, не просил душевного спокойствия для себя, чтобы на один день забыть о суете и погрузиться в праведные размышления. Ничего подобного! Я лишь попросту «транжирил» обращения к Богу, как фантики, не задумываясь над тем, что, возможно, когда-нибудь мне может понадобиться Его настоящая помощь.
Когда я подошел к центру, то сразу же наткнулся на нечто холодное и твердое, некую плоскую поверхность из каменного или металлического материла, что-то, что заставило меня остановиться, что в одно мгновение развеяло мои мысли. Я остановился и положил обе ладони на эту плоскость, отперевшись на руки всем телом, чтобы перевести дыхание. Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох как можно тише, чтобы не пришлось раньше срока вернуться туда, откуда хотелось сбежать.
Глупец, я полагал, что это время будет длиться вечно, что реальность, оставленная там, за дверью, оставит и меня, но как я был наивен, как наивен!..
Через минуту я услышал шорох чьих-то шагов у себя за спиной и это была не фантазия – я в самом деле их слышал. Я обернулся, но в темноте здания мог разглядеть только черный силуэт женщины, стоявшей на пороге. Однако даже по форме силуэта, догадался, что это была она…
Моя мать.… Сегодня она была необычайно прекрасна, как, впрочем, и всегда, мила, учтива, улыбчива, но лишь я один знал, что скрывают эти прелести женской вежливости и обаяния. Она медленно переступила порог, а я замер в надежде, что она не заметит меня и уйдет. Но тут она потянулась к стене и, нащупав выключатель, щелкнула по покрышке. В глаза мне ударил яркий свет, и я невольно сощурился. Теперь я мог разглядеть ее детально. На ней было синее искрящееся платье с открытым декольте и глубокими фалдами по кругу. Платье скрывало весь стан, опускалось наземь волочащимся позади шлейфом и расхожими ажурными тканями поверх основного платья. Из-под платья виднелись синие туфельки строгого матового оттенка с чуть заметным перламутровым отливом. В руках она держала синюю сумочку с маленьким черным бантом, а на ее руках белели длинные перчатки, обтягивающие тонкие пальцы и милую маленькую кисть так легко и непринужденно, что казалось, они состояли из воздуха, обрамляющего руки.
Она сделала несколько шагов ко мне навстречу и остановилась.
Что ты здесь делаешь в темноте?
Искал выключатель, но, очевидно, тот, что попался мне, был сломан.
Здесь только один выключатель.
Определенно нет.
Он один. Взгляни!
Я перевел взгляд на стену и убедился в ее правоте.
Значит, я недостаточно нажал на покрышку.
Значит недостаточно. – Четко проговорила она и приблизилась еще на несколько шагов. Я поежился и отступил на один шаг в сторону, намереваясь обойти нечто холодное и твердое, что теперь, как я мог убедиться, оказалось большим столом, на который обычно ставят гробы во время первой части похоронной церемонии, когда священник проводит обряд отпевания по усопшему, а те, кому он был дорог, изливают свою скорбь в речах.
Не беги от меня, - взволновано взмолилась она, и потянулась ко мне, - я не вынесу, если ты сейчас уйдешь.
Я должен идти в церковь.
Еще есть время. Останься со мной. – Она подошла ко мне вплотную взяла мое лицо в свои ладони. Я ощутил прохладу шелка и закрыл глаза, вдыхая призрачный аромат белого олеандра с ее запястья. Это был тот самый аромат, к которому я всегда испытывал роковое тяготение и который пугал меня пуще, нежели ее исконно английская манера улыбаться при любых обстоятельствах.
Почему я тоже чувствовал этот запах? Я был не глуп и знал, что ни одно растение в мире не стоит того, чтобы умереть ради мимолетной прелести вкусить невообразимую красоту на несколько мгновений, а затем пасть безвестным, прежде опустошенным болью о том, что не нашлось иных, более безопасных пристрастий. Так умирают те, кто ищет внимания к своей персоне, зачастую дамы, стреляющиеся у всех на глазах или царицы, принимающие яд в своих покоях или блудницы, коих отвергли их семьи. Но она…она принимала этот яд каждый день, дышала им во всю грудь и заставляла дышать меня ради своего бессмертия. Она каким-то образом научилась управлять ядом, сделав его безопасным для себя, но чрезвычайно опасным для окружающих, и отравляла им все, к чему прикасалась. Ведь этот яд, он был в ней самой, в ее крови, в ее теле, он растворялся чуть сладковатым привкусом на ее устах и зардевался густым румянцем на щеках. Он искрился в ее глазах и выплескивался через ее смех или когда она распускала волосы. Яд стекал вместе с ее слезами и путался в ее одеждах, повторял ее телодвижения и так каждое мгновение был с ней, словно тень, сопровождающая силуэт в солнечный день. Где-то приглушенно, мне казалось, я слышал даже его голос, такой мелкий писк со скрежетом, как шипящее на сковороде масло или скрип несмазанной двери. С недавнего времени я поверил, что яд в человеке имеет не только силу воздействовать на других, но и форму, и звуки, и жизнь, отдельную от нас, жизнь, которую ему дарят наши пороки и моральные попущения. Это как рожденное исчадье Ада, ребенок Розмари, обладающий плотью и кровью, и душой, но последняя у него иссушена и скукожена, как изюм, выпита, как бокал некрепкого хереса, затравлена, как дикий зверь. Душа эта – тень, ускользающая от глаз, но имеющая сильнейшую власть обладать добродетелью, изменять ее по своему подобию, быть может, из потребности уничтожать все, что благостно, а может быть, из зависти, что сама она благой не будет.
Но, впрочем, я старался отвести мысли, ведь сейчас я мог думать только о ней, стоящей предо мною, как изваяние с душой, о которой я мог помыслить. Я медленно отнял ее руки и выскользнул, точно из-под прицела. Она резко вскинула головой в мою сторону, не позволяя уйти от взгляда. Я замер, опустив голову.
Я должен идти в церковь.
Я наблюдал, как она молча снимает перчатки и кладет их на стол. Затем расстегивает платье и сбрасывает к ногам. На ней надето обворожительное темно-синее белье, под которым виднеется соблазнительная персиковая кожа. Она спускает бретельки нижней кофточки и разрывает кружева у самой шеи…
С этого момента я мог видеть нечеткое очертание ее груди, едва различаемое под нежной плотной тканью. Она села на стол, закинув ногу на ногу, и двумя легкими движениями сбросила поочередно туфли. Когда ее тело было свободно, она снова протянула ко мне руки, на сей раз без перчаток, даже шелк которых грубее ее нежной кожи. Теперь она была, как роза, нет-нет(!) нежнее всех цветов Земли! Она уже не пахла белым олеандром – кожа ее впитала его запах до последней капли и стала еще прекрасней. Яд, умело завоеванный ею, сделал свое дело. Бессмертие ей дало то, что убивает других. А смерть ее была бы в моем бессмертии, но такового ожидать не приходилось. Пред нею я всегда был смертен. И я всегда умирал пред нею в муках, но обесчещенным, как титулованная дева, отдавшаяся врагу вместо того, чтобы убить себя.
Ты ведь не оставишь меня…такую. – Шепотом заговорила она, и я увидел слезы в ее глазах, - прошу тебя, останься со мной, ведь прежним ты уже не будешь. Считай это проводами твоей души в мир вечной лжи, с которой начинается любой брак.
Я подбежал к ней и обнял со всей горячностью, прислонив влажные уста к ее щеке, и глаза мои были мокры от слез.
Я сочту это возрождением. – Проговорил я взахлеб, словно прощался навсегда, как истинный сын.
Затем я отступил, подобрал с пола одежды и бросил ей, не глядя. Я не смог бы взглянуть в ее лицо даже на мгновение, только почувствовал, что она испытывала ярость. Тогда я отступил еще на два или три шага и ринулся к выходу изо всех сил, что было мочи.
ID:
432888
Рубрика: Проза
дата надходження: 22.06.2013 01:18:53
© дата внесення змiн: 22.06.2013 01:18:53
автор: Олеся Василець
Вкажіть причину вашої скарги
|
